— Полно, мужайся! — сказал ему Барбассон. — Это ничего, свежей водицы тут немного… в озере у Лукнова несравненно больше… Не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты забыл. Ты знаешь пословицу: «Счет дружбы не портит»? Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?

Маленький отряд вошел в Нухурмур.

— Ну-с, что мы сделаем с ним? — спросил Сердар. — Бесполезно разыгрывать комедию правосудия с этим презренным чудовищем человеческого рода. Существа такого рода стоят вне закона и даже вне человеколюбия. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю я только, что он уведомил Кишнаю о прибытии моей сестры и семьи ее в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть слишком легкое наказание для этого чудовища.

— Сердар, — отвечал Рама-Модели, — в один прекрасный день он велел расстрелять под стенами Гоурдвар-Сикри две тысячи человеческих существ, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей*; после четвертого выстрела артиллерийской батареи, изрыгавшей картечь на стадо людей, все крики прекратились, но в первом ряду среди трупов находился старик, который был только ранен; он встал и просил помилования… только он избежал смерти. Среди солдат послышались крики, заглушенные волнением: помиловать! помиловать! Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» — С ним была одна из тех собак-догов, у которых английская голова, потому что они водятся в Англии. Он сказал этой собаке, указывая на старика: «Пиль, Том! Пиль!» И собака прикончила старика. Этот старик, — продолжал Рама глухим от волнения и гнева голосом,

— этот старик был мой отец, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!

></emphasis> * Исторический факт.

— Человек этот принадлежит тебе, — отвечал Сердар. — Я не чувствую никаких угрызений совести в том, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Шиншера, Гоурдвар-Сикри, Лукнов!

И обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:

— Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логово разбойников. Мы недостаточно скоро поспеем туда, чтобы спасти жизнь и честь несчастных, которые так много настрадались и так близки мне.

— Если я не нужен тебе, Сердар… — начал Рама-Модели с мрачным видом.

Сердар понял… С минуту он колебался, но великодушное чувство скоро отошло на задний план… Что мог ответить он старинному спутнику своих трудов, своих страданий, своего изгнания в тот час, которого тот с таким нетерпением ждал, чтобы отомстить за своего отца и тысячи невинных жертв, умерших в ужасных пытках?.. Максуэлл оставил за собой целое море крови… Сердар отказался от него, но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, он отвечал:

— Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.

Сердар и спутники его удалились… В пещерах остались Нана-Сагиб в своих апартаментах и Рама-Модели со своим пленником. Тишина, наступившая после ухода авантюристов, производила мрачное, зловещее, ужасное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук извне… Тишина погребального склепа!

Максуэлл, почувствовавший чуть больше уверенности в себе, когда увидел, что остался с одним индусом, тоже поддался влиянию этой ужасной тишины… Он стоял под каменным сводом, в узком проходе, слабо освещенном тусклым светом закоптевшей лампы, которая стояла на земле, загоняя все тени на потолок и придавая им самые причудливые формы… Тени эти двигались при мелькающем свете лампы, точно мстительные призраки.

Сидя в углу на корточках, Рама-Модели смотрел на Максуэлла глазами хищника, который наслаждается видом жертвы прежде, чем ее пожрать… Он не спешил покончить с ним; перед ним впереди целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший способ, потому что он не решил еще, что ему делать с этим человеком… Убийца был в его власти, и этого было пока достаточно.

Он зажег гуку и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумный бред курителей гашиша… Взгляд его подымался и опускался от хрустального кальяна к пленнику и от пленника к кальяну… Страх Максуэлла переходил постепенно в безумный ужас; он знал, что дым индийской конопли имеет страшное свойство возбуждать мозг в голове курильщиков и доводит до безумного экстаза мысль, наиболее озабочивающую его. В ту минуту, когда возбуждение это начнет действовать, когда наступит час безумия, что сделает с ним индус?.. О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура… ибо для него не оставалось больше надежды. Нельзя смягчить этого человека, отца которого он приказал разорвать своей собаке! И нигде нет выхода, чтобы попытаться на отчаянный побег… Кругом толстый и безмолвный камень, заглушающий призывы о помощи и крики жертв, да и кто услышит его, чтобы прийти к нему и освободить?..

Попробовать бороться? Нечего было и думать о борьбе с таким сильным противником с револьвером и индийским кинжалом за поясом… Нет, надо покориться смерти.

Но какой род варварской, небывалой казни придумает этот мозг, когда он дойдет постепенно до ярости, до бешенства, которое не рассуждает?

Крупные капли пота струились по лбу несчастного и только инстинктивный страх ожидающих его ужасных пыток поддерживал его силы и мешал ему упасть в обморок…

Ах! Имей он только возможность довести гнев индуса до такой степени, чтобы тот сразу нанес ему смертельный удар… Надо было спешить, еще несколько минут, и палач перестанет понимать его; глаза индуса блестели странным светом, то сверкая ярким огнем и зверской злобой, то становясь тусклыми и мрачными… А едкий, густой дым гуки, надушенной запахом роз и жасмина, пропитанной соком индийской конопли, по-прежнему вырывался густыми облаками изо рта курильщика… И Рама-Модели начинал как-то странно посмеиваться; ему, вероятно, представлялась его жертва, корчившаяся среди пыток, и несвязные слова срывались у него с языка: «Пиль! Том! Пиль, моя добрая собака!» Нет, перед глазами его проходила смерть отца, вызванная в его памяти влиянием ужасного гашиша, который придаст видениям впечатление полной реальности.

Похолодев от ужаса и чувствуя, что пора кончить под страхом иметь скоро перед собой безумца, способного грызть его, как Уголино грыз Роджера в ужасном видении Данте, Максуэлл бросился вперед. Одним ударом ноги он опрокинул гуку и, схватив за горло индуса, повалил его на землю; это удалось ему потому, что он не дал Раме-Модели времени вскочить на ноги; обняв его затем рукой за шею, он принялся его душить. Но как ни быстро набросился он на него, Рама все-таки успел крикнуть:

— Ко мне, Нана!

Пораженный этим раздирающим криком, Нана-Сагиб поспешил на него и, поняв сразу в чем дело, набросился на Максуэлла, опрокинул его в свою очередь и освободил Раму-Модели, который одним прыжком опять очутился на ногах.

Пары гашиша не успели докончить своего дела, и индус мгновенно вернул себе свое хладнокровие.

— Благодарю, Нана, — сказал он принцу, — ты спас мне жизнь, и я не забуду этого!

Взглянув на Максуэлла с выражением дикого гнева, он сказал:

— Тебе мало было отца, негодяй, ты захотел еще и сына… Слышишь ты крики женщин и грудных детей, — продолжал он с возрастающим возбуждением, — они кричат о мести… Ага! Посмотрим, умеешь ли ты умирать… Закури-ка свою сигару и покажи, как презирает смерть капитан Максуэлл… В таком виде ты бахвалился тогда в Гоурдвар-Сикри… Кто просит здесь о помиловании? Пиль! Пиль! Мой добрый Том! Ха, ха! Ты и не подозревал, что в тот день ты сам себе избрал род смерти. Зубы за зубы… раны за раны… кости за кости, ха! ура! ура! капитан Максуэлл!

И в экстазе он толкал его и гнал его перед собой по коридору.

Вдруг камень повернулся, и лучи солнца залили вход в пещеру… Максуэлл подумал, что спасен… испустив крик удивления и безумной радости, в котором соединилась вся оставшаяся еще у него сила, он выскочил из пещеры и бросился вперед, не видя того, куда он попал… Сзади него раздался взрыв зловещего хохота, и он услышал, как звучный голос Рамы-Модели произнес следующие слова: